Полезная информация

Пожар Киева 1811 года.

Киево-Печерская Лавра. Печерск был единственным местом, не пострадавшим от «великого пожара». Но горящие щепки долетали до самого Мариинского дворца в Царском саду

До сих пор остается загадкой, что стало причиной пожара, уничтожившего целый губернский город.В современном массовом сознании пожар Киева 1811 года совершенно стерт более поздними событиями.

Взорванные в сентябре 1941-го Крещатик и Успенский собор затмили мрачную славу предыдущей киевской катастрофы, когда в одночасье сгорел весь Подол! А в XIX веке тот, старый «наполеоновский», пожар хорошо помнили.

Сухая статистика свидетельствует, что накануне пожара 1811 года Киев все-таки был похож на большое «село». Из 3968 киевских домов каменных было только 49! Население едва достигало 40 тысяч человек.

Одним из тех, кто описал киевский пожар, был историк Николай Закревский. В 1811 году ему едва исполнилось шесть лет. Пожар стал самым ярким впечатлением его детства. Огонь вспыхнул утром 9 июля примерно в 10 утра. Никто поначалу не почувствовал настоящей опасности. Пожары в Киеве были частым и привычным явлением. В деревянном городе то и дело что-то горело. И на этот раз любопытные устремились к тому месту, где впервые вспыхнул пожар — между Житним рынком и Воскресенской церковью, с колокольни которой тревожно ударил набат. «Но изумление объяло жителей, — вспоминал Закревский, — когда они почти в одно время услышали со всех колоколен несчастное известие и тогда же увидели страшный огонь в четырех или пяти противоположных концах города. Куда бежать? Кому помогать? Всякий обратился к своему жилищу… Тогда было лето жаркое и сухое, следовательно деревянные кровли домов легко возгорались от падающих искр; усилившийся пламень нарушил равновесие атмосферы и произвел бурю, которая разносила искры и головни на величайшее пространство и распространяла пожар с такою скоростью, что в продолжение трех часов Киево-Подол представился огненным морем. Кто не успел заблаговременно спастись, бегая по тесным улицам, не мог уже сыскать выхода и сделался жертвой свирепой стихии. Многие погибли в погребах или в церквах; так несколько монахинь, надеясь найти убежище в большой церкви Флоровского монастыря, задохнулись от дыма».

Дымились даже колокольни немногочисленных каменных церквей. Жители, надеясь на негорючий материал их стен, натащили туда домашнюю рухлядь, спасая ее от огня. Но языки пламени, прорывались даже через церковные окошки. Все пылало. Пламя было таким сильным, что все вдруг почувствовали что-то вроде остолбенения. Несколько тысяч жителей Верхнего города и Печерска, собравшись на валу, тянувшемся от Андреевской церкви до Михайловского монастыря, просто наблюдали за пожаром, не пытаясь даже помочь погорельцам с Подола. Да и сами подольские обыватели отнюдь не спешили друг другу на помощь. Беднейшие из них воспользовались пожаром, чтобы грабить дома тех, кто казался им зажиточными.

Не количество людей, а организованность и распорядительность оказались важны, когда все горело в буквальном смысле. Ведь шкурники были и среди преподавателей гимназии. Один из них, по словам директора, вместо того чтобы спасать глобусы, снял с них чехлы, чтобы использовать как мешки и убежал домой, заявив, что мука для него «важнее». Как бывает в экстремальных ситуациях, все проявили свои «лучшие» качества. Кто отбирал варенье у детей, кто набивал церкви домашним хламом, кто спасал казенные книги. Но стоило пламени угаснуть, как все киевляне заговорили о причинах такого небывалого случая.

Масштаб пожара и многочисленные возгорания в разных частях Подола сразу же породили версию о тщательно спланированной диверсии. Время было лихое, тревожное. На Дунае шла война с турками. Там русская армия во главе с бывшим киевским губернатором Кутузовым обороняла крепость Рущук. С западной границы просачивались туманные слухи, что Наполеон увеличивает количество войск в Польше и готовится к вторжению в Россию. Никто не знал, какой маршрут он выберет. На Петербург? На Москву? А, может, на Киев? Что, если пожар организовали тайные агенты «корсиканского чудовища»?

«Еще развалины Подола продолжали дымиться, — писал о пожаре 1811 года дореволюционный киевовед Орест Левицкий в очерке «Тревожные годы», — как 11-го, 12-го, 14-го и 17 июля в разных частях города снова вспыхнуло несколько пожаров. Панический ужас объял несчастных жителей. Казалось, будто Киев снова переживал те давнопрошедшие времена, о которых повествуется в древних летописях, когда «по вся дни загорашеся неведаемо, и не смеяху людие жити в домех, но на поле живяху». Так и было на самом деле. В дневнике тогдашнего митрополита Серапиона читаем: «14 июля в 11 ч. вечера, паки был пожар на Печерске, сгорел дом войта Рыбальского, и сей пожар навел такой страх, что все выбирали все имение свое из домов и вывозили в поле».

Имперское правительство с самого начала было убеждено, что пожар Киева — диверсия. Киевский губернатор Милорадович — тот самый, которого через тринадцать лет убьют декабристы на Сенатской площади, сразу же доложил Александру I в Петербург о «подозрениях на злоумышленников». В ответ император приказал командировать в Киев опытного чиновника для производства следствия, дабы «обнаружить злоумышленников в поджоге и поводы к такому злодейству». В самом же Киеве была образована следственная комиссия под председательством местного полицмейстера, а жителям было предложено сообщать ей обо всех подозрительных фактах.

И тут началась вакханалия, способная объяснить психологический феномен даже сталинских репрессий, до которых оставалось еще больше столетия. Добровольные помощники буквально завалили комиссию «фактами». Кто-то из православных притащил евреев, «кои несли по улице веник» — естественно с целью поджога. Другие приволокли компанию поляков-шляхтичей, «ходивших по переулкам, чаятельно, для зажигательства домов». Евреи тоже не отставали в «бдительности» от других этнических групп многонационального Киева — один из них донес полицмейстеру, что слышал в винном погребе купца Рябчикова на Печерске рассказ некоего Давида Моленко — подмастерья на Межигорской фаянсовой фабрике — о «людях великороссийской породы» с трубками из березовой коры, набитыми порохом. Они якобы бродят вокруг Киева, а с ними еще два еврея, и все они принадлежат к банде поджигателей числом в 5000 человек. Банду ту разослали поляки и французы, а во главе ее «три полковника, которые бродят повсюду, одетые в женское платье» и платят поджигателям по 25 рублей в день.

Красноречивого Моленко отыскали и приволокли в полицию. Там он признался, что все то говорил спьяну, желая потешить слушателей. Власти ему поверили, но отправили в киевский поветовый суд для законного возмездия за распускание ложных слухов. И следствие, и обыватели все больше запутывались в самых фантастических версиях.

ВЕЛИКИЙ ДЕТЕКТИВ АНИЧКОВ. Наконец, ровно 12 августа через месяц после пожара в Киев прибыл из Петербурга следственный пристав Аничков — тогдашняя «звезда» всероссийского сыска, в пьяном и трезвом виде раскрывавший самые запутанные уголовные дела. Киев встретил его новым «фейерверком» — сразу же после приезда Аничкова загорелись и благополучно сгорели дотла дома некой г-жи Леонтьевой, поручика Корта и богадельня с аптекой. Снова пошли слухи о поджигателях.

Но опытный Аничков, давно постигший лживую человеческую природу, расследовал все три пожара и пришел к выводу, что в двух случаях причина — в неосторожном обращении с огнем, а в третьем — в малолетнем дебиле. Дом Корта действительно сгорел от поджога, но спалили его не агенты французов, а двенадцатилетний дворовый мальчишка. Юный пироман подобрал головню на другом пожаре, зашел с ней в конюшню и бросил в сено, желая посмотреть, «что от сего произойдет». В недоумке явно скрывался талант великого физика, задушенный суровыми временами крепостничества. Мальчику всыпали, как следует, от чего он на глазах поумнел и пришел к логичному выводу, что больше так делать не следует.

Не меньше способности не поддаваться мнению толпы проявил выдающийся детектив Аничкин и в расследовании обстоятельств великого подольского пожара начала июля. Допросив очевидцев, он установил, что версию об одновременном возгорании в нескольких местах следует отбросить, несмотря на всю ее соблазнительность. Первоначально загорелась только одна усадьба — мещанина Авдиевского. И уже от нее ветер разнес огонь по Подолу.

Памятью киевского пожара осталась перепланировка Подола. Теперь это единственная часть Киева, где улицы, не бродят, как пьяные, а пересекаются перпендикулярно друг другу, как в Петербурге или Нью-Йорке. Между прочим, по уверению князя Долгорукого, огненная купель пошла городу на пользу: «Вся эта часть Киева погорела после моего путешествия в 1811 году; ныне она опять устроена и пожар способствовал ее украшению. Улицы разбиты гораздо правильнее, домы построены в порядке и по хорошим рисункам; везде промежутки наблюдены в пристойной мере. Нет прежней тесноты, которой опасность доказана была столь пагубным опытом. Глядя на Подол с Андреевской высоты, смотришь, точно на план, который раскинут на равнине и кажет вам в рисунке все улицы, закоулки города».